разгуливал там да сям и совался не в свои дела, в людские и в эльфийские,  а
потом перестал соваться - давным-давно перестал, вам и не объяснить,  когда,
- и облюбовал крепость Ангреност, по-ристанийски Изенгард. Держал себя  тише
тихого, а прославился  на  все  Средиземье.  Его,  говорят,  выбрали  главою
Светлого Совета, ну и, наверно, зря выбрали. Я уж теперь думаю, не тогда  ли
он стал склоняться ко злу. Однако соседей он до поры  до  времени  никак  не
задевал. Любил со мной потолковать, по нашим местам гуляючи. Он  прежде  был
учтивый, на все у меня позволения спрашивал, ежели мы встречались, и  слушал
в оба уха. Много я ему тогда порассказал такого, что сам бы он  в  жизни  не
выведал, а он держал язык на привязи. Ни  разу  не  разговорился.  Дальше  -
больше: и глаза-то его, как мне помнится (а давненько же я  его  не  видел),
стали ни дать ни взять окна в каменной стене, да-да, занавешенные окна.
Теперь-то мне, пожалуй, и понятно, чего  ему  надо.  Власти  ему  надо,
всемогущества. В голове у него одни колесики да винтики, а живое -  глядишь,
на что и сгодится, а нет - пропадай.  Понятно,  понятно;  предатель  он,  не
иначе. Это ж надо, с орками связался,  всякая  дрянь  у  него  под  началом.
Бр-р-р, кгм! Да нет, еще того хуже, он и с ними  как-то  там  чародействует,
черные дела творит. Изенгардцы по вашим рассказам выходят не просто орки,  а
злодеи на людскую стать. Злыдням и нежити,  отродью  Великой  Тьмы,  дневной
свет невмоготу, а Сарумановы новоявленные орки хоть и злобствуют, да терпят.
Что же это такое  он  там  намудрил?  Людей,  что  ли,  испортил  или  орков
обчеловечил? Хуже мерзости не придумаешь!
Древень бурчал и рокотал, точно про себя предавал Сарумана неизбывному,
земляному, онтскому проклятию.
- То-то я в толк не возьму, с чего это орки так осмелели и  средь  бела
дня шляются у меня по  Лесу.  Давеча  только  я  додумался,  что  виною  тут
Саруман: он давным-давно разведал все лесные тропинки, а я, дурак, раскрывал
ему здешние тайны. Вот он теперь и хозяйничает со своими  сворами.  Деревьев
на опушках порубили видимо-невидимо, а хорошие были деревья. Много оставлено
бревен - пусть, мол, гниют сорокам на  радость,  а  еще  больше  оттащили  в
Изенгард, на растопку тамошних печей. Нынче Изенгард все время дымится.
Да  чтоб  ему  сгинуть  от  корня  до  последней  веточки!  Я  с  этими
порубленными деревьями дружил, я их  многих  помнил  с  малого  росточка,  и
голоса их помню, а теперь их нет, как и не было. Где была звонкая чаща,  там
торчат пни и стелется кустарник. Нет, я, видать, проморгал. Запустил я  свои
дела. Хватит!
Древень рывком встал с постели, распрямился и ударил кулаком по  столу.
Огненные чаши вздрогнули и выплеснули цветное пламя. Глаза его тоже сверкну-
ли зеленым огнем, и борода вздыбилась пышной метлой.
- Нет уж, хватит! - загудел он. - И вы со мной пойдете. Глядишь, чем  и далее 

"НАУКА И ЖИЗНЬ"
главная